Русская литература не учит ничему

Учит ли литература? Можно ли на уроках литературы в школе использовать художественные произведения для демонстрации того, «что такое хорошо и что такое плохо»? К чему приводят попытки подстроить художественную литературу под идеологию? Размышляет историк литературы Людмила Сараскина.


Хороший вопрос: «Учит ли чему-нибудь литература, а если учит, то чему?». Есть большой соблазн искать в художественной литературе потенциал практической пользы. Чем полезна литература? Зачем нужно ее читать? Как можно ее приспособить для каких-то конкретных политических, государственных, воспитательных, учебных, конфессиональных целей?

Советская педагогика имела на этот счет четкую установку. Она полагала, что литература может быть пропагандистом, агитатором, проводником нужных советскому режиму идей и представлений. Например, русские писатели XIX века охотно трактовались как критики капитализма, как борцы с царским режимом, как обличители официальной религии и так далее, и так далее.

Каждый новый политический режим менял свои приоритеты и обращался опять к той же самой литературе, и точно также хотел ее приспособить — но уже для своих целей. Я сейчас с некоторым сарказмом вспоминаю, как в какие-нибудь 80-е годы я работала в одном гуманитарном институте, и нам сверху спустили задание: «Разработать концепцию атеистического воспитания на примерах русской литературы». Нужно было обличать клерикалов, выискивать образы атеистов, всячески их расхваливать. Ответом был элементарный саботаж, ссылки на отсутствие опыта борьбы с религией.

Когда сегодня спускаются задания противоположного свойства и рекомендуется использовать ту же самую русскую литературу XIX века (другой-то не появилось) для целей противоположных, то есть уже для религиозного воспитания, — то ничего другого, кроме иронической улыбки и, честно говоря, отторжения, это вызвать не может.

Почему? Потому что и те прежние, и эти нынешние начальники образования (причем, это могут быть одни и те же люди!) считали и считают, что литературу нужно использовать, извлекать из нее требуемое на текущий момент, принуждать ее быть рупором идеологии. Мне кажется, это опасное заблуждение.

От художественной литературы ожидают учительства и водительства. Вот есть писатель всемирно известный, например, Ф.М. Достоевский, которым я занимаюсь многие годы. В кругах религиозных литературоведов бытует мнение, что чтение Достоевского приводит человека к Богу, и многие об этом с гордостью говорят: «Прочел Достоевского и уверовал». Хотя есть люди (они теперь чаще всего помалкивают), которые тоже читали Достоевского, но разуверились, потому что у самого Достоевского есть герои, утратившие веру.

Тема утраты веры для него была весьма актуальна, и потому у него есть и персонажи уверовавшие, и персонажи разуверившиеся, ибо он был честным художником и писал не только о правильных верующих людях, изображая их духовное состояние как хэппи-энд.

Приведу один из диалогов романа «Братья Карамазовы»:

«— Господи, подумать только о том, сколько отдал человек веры, сколько всяких сил даром на эту мечту, и это сколько уж тысяч лет! Кто же это так смеется над человеком? Иван? В последний раз и решительно: есть Бог или нет? Я последний раз!
— И в последний раз нет…
— Кто же смеется над людьми, Иван?»

Или вот еще одно размышление, из черновиков к «Бесам»: «Я знаю, что если и уверую через 15 лет в Бога, то со мной всё равно произойдет ложь, потому [что] Его нет. Я ведь знаю, что Его нет. Нет, пусть лучше я останусь несчастен, но с истиной, чем счастливый с ложью». Читателю нужно уметь расслышать эту полную драматизма ноту…

Достоевский ведь и о себе писал в середине жизни: «Я — дитя века, дитя неверия и сомнения до сих пор и даже (я знаю это) до гробовой крышки. Каких страшных мучений стоила и стоит мне теперь эта жажда верить, которая тем сильнее в душе моей, чем более во мне доводов противных».

В самом конце жизни он вновь признавался: «И в Европе такой силы атеистических выражений нет и не было. Стало быть, не как мальчик же я верую во Христа и Его исповедую, а через большое горнило сомнений моя осанна прошла».

Достоевский бесконечно дорог не только своей осанной, но и горнилом сомнений, а также тем, что к своей жажде верить и к своим страшным мучениям он всегда подключал разум, поэтому не был ни слепцом, ни доверчивым дитятей. Ему не была свойственная слепая, нерассуждающая вера.

Но именно Достоевского нередко изображают и пытаются использовать как инструктора по религиозному туризму. Вот он идет к подножию горы, берет человека за руку и говорит: «Идем со мной». Проводит его по всем ступеням, по всем холмам, по всем извилистым дорожкам своих произведений и доводит до самой вершины. А вершина обозначена точно — это вера в Господа. И вот человек, пройдя сквозь «всего Достоевского», обязан, обречен в Бога поверить.

Проводник же Достоевский должен своего подопечного оставить там, на вершине, потому что считается, что человек ведомый, уверовавший в Бога, уже не нуждается больше ни в чем и ни в ком: ни в каком Достоевском, ни в каком Пушкине. И я это слышала тоже множество раз от людей, которые таким вот образом обретали веру — без горнила сомнений, без искушений и мучений, без нравственных рефлексий.

Несколько лет назад я побывала в женском монастыре кармелиток в Венеции. Это очень интересный монастырь, который ориентируется на Россию, молится за Россию. Там живут матушки — пронзительные, проникновенные молитвенницы, прекрасные сестры. И с одной такой сестрой-монахиней я разговорилась — там, в монастыре. Она мне поведала: «Вы знаете, раньше для меня Евангелием был Достоевский, а теперь я открыла другое Евангелие, и теперь уже Достоевским не занимаюсь и в нем больше не нуждаюсь». Но это ее личная судьба, ее личный выбор, к которому я отношусь с полным уважением.

Но мне все же кажется, что в миру, живя в нашей литературоцентричной стране, нельзя относиться к литературе как к дорожному указателю на гору Веры. Чтение — это не восхождение наверх; пути его неисповедимы.

«Литература, которая не ведет к Библии и Евангелию, не нужна. Это мусор и чепуха» — так сегодня высказываются иные православные литературные деятели. Но есть множество примеров, когда люди неожиданно для себя, прочитав Библию насквозь и не один раз, отшатывались он нее. Один прочитает и Ветхий Завет, и Новый Завет, и вера его окрепнет, а другой прочитает — и веру потеряет.

Я беседовала с людьми, которые говорили: «Прочитал Ветхий Завет от первой до последней страницы. Там столько жестокости, там так страшно. Бог, оказывается, такой жестокий и немилосердный, и такой мстительный, что я не могу больше к этому материалу прикасаться. Я прочитал также и Новый Завет — там столько противоречий».

Поэтому относиться к литературе, вероучительной ли, художественной ли, публицистической ли, какой угодно другой, как к инструкции по применению («Вот прочитаю, усвою, включу на полную мощность, и она заработает в нужном направлении») — дело, мне кажется, безуспешное и бесполезное. Как убивать старушек

Если рассуждать о литературе, «которая учит» (как иногда делают учителя простодушные и не мудрствующие), то мы увидим странную картину. Литература ведь «учит» разному. Она учит добру, но показывает и картины чудовищного зла. Поэтому утверждать: «Литература чему-то учит» — очень рискованно.

Чему она учит? Как убивать топором старушек? Как женщине из-за несчастной любви бросаться под колеса поезда? Как молодому, полному сил мужчине, который потерял смысл жизни, в петле повисать? Как растлевать маленьких девочек или маленьких мальчиков? Или как собирать бомбу и ставить в нее часовой механизм?

Литература рассказывает о человеке грешном, страдающем, слабом, безумном, преступном… Или — об умном, творческом, блестящем мыслителе… Или о бездарном и ничтожном… Она говорит о жизни, многогранной и многообразной.

Если относиться к литературе, которая чему-то учит, вульгарно и примитивно, то к ней ведь можно применить и Уголовный кодекс, сказав, например, следующее: «Как, подростки читают „Преступление и наказание!?“ Там же, смотрите, что происходит! Там же главный герой убивает, жестоко, обдуманно, „по совести“! Вы посмотрите, кто там героиня? Там же героиня — проститутка. Так чему же учит Достоевский? У него герои убийцы и проститутки, идиоты и самоубийцы. Вы посмотрите, разве можно детям такое читать!?».

Есть, увы, и такой дикий взгляд на литературу — исподлобья. И, кстати говоря, сегодня такой взгляд вдруг получил куда большее распространение, чем когда бы то ни было прежде. Кажется, еще лет 20-30 назад такую точку зрения высказывать стеснялись, боялись прослыть круглыми невеждами. Сегодня — не стесняются, и своим невежеством даже бравируют.

Сегодня некие анонимные отморозки — я не могу иначе их назвать — могут написать на стене музея В. Набокова в Петербурге: «Набоков — педофил», совершенно не понимая, что Набоков написал роман не о себе, не о своем опыте, а о грешном герое и его малолетней жертве, об их трагедии. Члены общества анонимного хулиганья неспособны почувствовать, сколь трагична «Лолита». Для них — это

только клубничка, пропаганда разврата.

Значит, получается так. По мнению сегодняшних странных людей, которые аттестуют себя «православными активистами», если в книге есть «про плохое», значит, виноват автор, значит, нужно автора наказать. Наказать Льва Толстого за то, что у него героиня изменяет мужу, заводит себе любовника. Значит, что это, пропаганда адюльтера? Я слышала такую точку зрения. А еще она употребляет успокоительное лекарство на опиуме. Значит, наркоманка? Значит, «Анна Каренина» — это пропаганда адюльтера, наркотиков и суицида?

Если мы будем относиться к литературе таким образом, у нас получится, что вся русская классическая литература, и не только русская, но и вся мировая литература — это пропаганда зла, пропаганда греха, пропаганда кошмаров и ужасов, потому что литература пишет про любовь и ненависть, про веру и отпадение от нее, про жизнь и смерть.

И мы прекрасно знаем, как интересен герой отрицательный, потому что он, как правило, показан глубже. Изобразить положительно прекрасного человека, безгрешного, христоподобного, лишенного эгоизма, очень трудно. «Труднее этого, по-моему, быть ничего не может, в наше время особенно», — писал Достоевский, полагая, что, взявшись за «Идиота», поступает «непростительно».

Такая попытка, которую сделал Достоевский в этом романе, уникальна, единична и остается единственной на огромном поле русской литературы, ибо, где он сегодня, положительно прекрасный христоподобный герой? Если только это не ходульный образ, созданный по идеологическим лекалам…

Я вспоминаю письмо друга Достоевского, поэта Аполлона Майкова, который, узнав о замысле Достоевского написать роман о положительно прекрасном человеке, спрашивал у него: «Хочется узнать хотя бы главное — какого они сословия? Чем выше, тем труднее задача… Много вопросов они возбуждают: ошибаются они или нет? Разочаровываются, исправляются, счастливы или несчастны…»

Следовало изобразить идеал, но ведь это неимоверно трудно, потому что в каждом человеке есть и добро, и зло, и нет отдельно злых людей и отдельно добрых людей. Добро и зло делит сердце человека надвое, и главная задача в жизни каждого — осознавать свою дурную сторону и свою добрую сторону, и в процессе жизни стараться подвинуть зло и расширить пространство добра в себе самом, а не в ком-то другом. Заниматься собой.

Что такое самосовершенствование? Оно идет через самопознание — знать свои темные стороны и знать свои светлые стороны, пытаться расширить в себе территорию света. Но можно ли относиться к литературе прагматически и потребительски, как, допустим, к учебнику географии, который должен научить ориентироваться на местности… «Как использовать литературу?», — спрашиваю я учителя, который озадачен проблемой обучения и воспитания? Не стать тупым

Мой ответ на этот вопрос заключается в следующем. Литература не есть средство. Как только ты начинаешь относиться к литературе как к средству — для целей коммунизма и атеизма, для целей капитализма и усвоения православной культуры, для того, чтобы вписаться в рынок, для достижения такой, сякой, пятой и десятой цели, ты попадаешь в тупики нравственные, искусствоведческие, политические. Ты попадаешь в «тупиковые тупики», ибо литература и искусство не есть средство, они есть цель.

Постижение литературы тоже есть цель. Понять литературу во всем ее многообразии, во всем ее величии, во всех ее сложностях, понять трагическую ее сторону вместе с жизнью художника, ее создавшего, и сделать это своей целью. И только восприняв ее как цель, ты можешь сделать ее своим союзником, своим товарищем.

Пушкин! Тайную свободу
Пели мы вослед тебе!
Дай нам руку в непогоду,
Помоги в немой борьбе!

Так писал Александр Блок, который как никто в ХХ веке понимал, что литература расширяет сознание, делает человека внутренне более богатым, более разумным и развитым. Он начинает понимать жизнь шире и глубже, учится видеть ее разные краски, перестает быть банальным, приблизительным, и, как бы сейчас сказали, тупым. Перестать быть тупым и примитивным, уметь думать, чувствовать, понимать и воспринимать — вот цель чтения и изучения литературы.

Человек, который отнесется к литературе как к цели, уже никогда не спросит: чему же она учит? Чему может научить роман «Преступление и наказание»? Как чему? Понятно, чему: убить никчемную старуху и всех, кто случайно подвернется, ограбить жертву, спрятать награбленное, не сознаваться, отпираться, от следствия уходить и забиться до поры до времени в свою щель, потом сдуру сознаться и загреметь на каторгу, злясь на весь свет.

Где тут положительный потенциал? Да еще героиня, вечная Сонечка Мармеладова, проститутка. Чему может научить такая литература? Вот к какому резюме приводят простые, немудреные вопросы на тему «чему учит?» и «зачем нужна?».

Итак, литература не есть средство, она есть цель. И восприняв ее как цель, ты, может быть, что-то поймешь. Ты увидишь, что персонажи, герои литературы, — твои товарищи, твои предшественники: в их поступках ты опознаешь свои тайные мысли, свои дурные и добрые намерения. Тебе будет не так одиноко в мире, ибо ты увидишь, как люди страдают, как они мечутся и мучаются.

Ты будешь себя с ними сравнивать, примерять на себя их путь: «А как бы я поступил? А что бы я сделал?». Ты начнешь думать: их путь — это твой путь, или у тебя своя дорога? Это расширение сознания, это опыты чужой жизни, которые тебе нужны для самопознания. Приведу фрагмент из «Бориса Годунова». Борис Годунов обращается к своему сыну Федору, который чертит географическую карту:

Как хорошо. Вот сладкий плод ученья.
Как с облаков ты можешь обозреть
Все царство вдруг, границы, грады, реки.
Учись, мой сын, наука сокращает
Нам опыты быстротекущей жизни.

Так и литература, и искусство сокращают нам опыты быстротекущей жизни. Мы становимся богаче. И как этому научить, и нужно ли этому учить? Нужно читать, нужно разговаривать, нужно общаться, нужно искать не школяра, а собеседника, потому что писатель читателя не учит.

Как бы это запомнили наши учителя и с этим согласились: писатель не учит читателя, и литература читателя не учит, литература с ним разговаривает, она с ним общается, она ждет читателя как собеседника, как друга, как единомышленника или как оппонента. Ими, разумеется, могут стать и школьники. Это общение, это спор, это ты свою мысль обтачиваешь об писателя и его сочинение.

Достоевский, которому было всего только 17 лет, признавался в письме к брату: «Учить характеры могу из писателей, с которыми лучшая часть жизни протекает свободно и радостно». Он тогда очень много читал, все подряд; брал книги в библиотеке, покупал, доставал французские романы, учил античную литературу.

«Учить характеры из писателей». Что это значит? Это значит, что юношей он начинает разбираться в человеческих характерах на примерах из Гомера, Шекспира, Шиллера, Гёте, Бальзака, Гофмана, Гюго, Байрона. Позже у него появятся образы русских Фаустов, русских Мефистофелей, русских Гамлетов и Дон-Кихотов, русских героев мировой литературы. Он с юности постигал большие характеры… Мне кажется, ставить вопрос о том, чему учит литература, и ждать педагогически правильного ответа — значит, гробить литературу.

Часто мы слышим сакраментальные, скептические высказывания, что лучше бы никакой художественной литературы в школе не было, потому что то, как ее преподают, — вызывает у человека только отвращение к ней. Имена тех классиков, которые значатся в школьной программе, часто закрыты для человека или до конца дней, или, если повезет, они откроются ему много позже, при самостоятельном чтении.

Почему так происходит? Потому что из литературы пытаются что-то извлечь, использовать ее для назидания и поучения, для конкретной пользы. Будто это яблоко или апельсин, и с помощью соковыжималки нужно приготовить сок.

Знаете, я читала — это не басня и не анекдот, — такую методическую разработку в советские времена: «Нужно так прочитать роман Пушкина „Евгений Онегин“, чтобы захотелось пойти работать на завод». Вот, оказывается, как надо читать художественные произведения: чтобы захотелось стать строителем коммунизма, тружеником сельского хозяйства, быть хорошим врачом (если ты читаешь, допустим, «Палату № 6».

Почему врачом, спрашивается, а не пациентом? Буквальное, лобовое использование литературы как инструкции или агитационного плаката — хуже этого нет.

Со мной могут спорить многие учителя, которые привыкли к такому стилю преподавания, но я стою на своем. И сколько, сколько погублено у нас читателей в школе, принужденных прагматически относиться к литературе, я боюсь назвать цифру. Единицы уцелели, потому что со школьниками в нашей школе — да, наверное, не только в нашей школе — не разговаривают как с равными.

Их учат, натаскивают, их принуждают извлекать пользу (выжимать сок), а польза совсем не здесь, она обитает совсем не в этих инстанциях, не в этих сферах. И ты не знаешь, где найдешь, а где потеряешь. Или ты будешь разговаривать с учениками о жизни на материале какого-то произведения, и может быть, что-то они поймут, что-то их зацепит, или ты будешь формально задавать вопросы и извлекать полезные, но фальшивые ответы.

Если мы будем подходить к литературе как к своду правил по поведению, мы вырастим людей, которые живут в системе двоемыслия — два пишем, один в уме. Людей, которые будут точно знать, где можно говорить откровенно, а где нельзя, людей, которые никогда не дадут себе труд самостоятельно мыслить и выражать свое мнение. Мы вырастим лицемеров, потому что то, что человек думает на самом деле, в школе говорить почти никогда нельзя. Дети уже в школе на уроках литературы и истории учатся скрывать свои мысли, потому что они уже ориентируются в системе координат, в которой надо жить и мыслить, чувствовать и высказываться. Они привыкают думать одно, а говорить другое.

К сожалению, это вечная черта в человеке, который живет в обществе. Двоемыслие возрастает, если общество идеологизировано, а у нас сейчас идеологизация растет, как на дрожжах; у нас сейчас опасно быть атеистом, рискованно говорить о своем недоверии к чему бы то ни

было: к Богу, к Церкви, к власти, к директору школы, к учителю. Нельзя, потому что это не вписывается в координаты общественной жизни, нельзя тем более для школьника, ибо грозит ему санкциями. И мы сами приучаем людей к двоемыслию и двоедушию.

Путем натаскивания на «полезное» мы не вырастим самостоятельно мыслящих, свободных людей. А литература, как ничто другое, учит человека быть свободным. Качество свободы, которое есть в литературе хороших образцов, — это то драгоценное качество, которое хотелось бы развивать, а не глушить. К сожалению, школьное преподавание чаще всего это качество забивает в детях, отнимая свободу мысли и чувства. Пусть мысли неловкие, пусть чувства нелепые, но это твоя непосредственная реакция, твое личное отношение. Но наши дети уже знают, как, что и где надо говорить, что и как надо отвечать. Вот это самое плохое в преподавании словесности.

Людмила Сараскина